Прогресс. Ожидание и реальность
Чем примечательна наша эпоха? Современный человек убеждён в том, что сам управляет своей судьбой. Нет, ну не конкретно он сам и не то чтобы у него появилась страховка от любой неприятной случайности. Но вот что он может сказать точно: некая абстрактная общность под названием «человечество» управляет собой сама, без вмешательства богов, высших сил и других паранормальных явлений.
Типы человеческого самоуправления варьируются от народа к народу — некоторые до сих пор ссылаются на высшие принципы, царствующие в мире. Однако такие представления нынче иметь немодно. К тому же в тех странах, где над человеком «ставят Бога», обычно неважно с ВВП, плюрализмом, правами человека и другими параметрами, по которым принято определять приятное место для жизни.
Так вот, the story goes like this. В странах, философия которых формировалась Новым временем, у руля истории гордо стоит активный человек-субъект, противостоящий пассивной природе-объекту. Да, недоразвитые двуногие всё ещё далеки от гуманистического идеала: они воюют с себе подобными, совершают несправедливость, портят климат и неэкономно расходуют ресурсы. Но несмотря на то, что они не свободны от эгоизма, страстей и бессознательных импульсов, (пускай и абстрактные) люди остаются ответственными за судьбу мира, который они населяют.
До недавнего времени я и сам был того же мнения: высших сил нет, а человек барахтается себе в море мёртвых объектов — природных и рукотворных. Когда везёт, человеку удаётся преобразовывать (или тащить) окружающие предметы в дом, крепость или бункер. Когда не везёт, воздвигнутые им стены рушатся ввиду его собственной неосмотрительности или благодаря находчивости его врагов — других человеков. Однако, сейчас эта картина мира кажется мне неполной. Мы кое-чего не учли…
ООО «аМодерн»
Кто ещё действует, когда действуем мы? Сколько ещё агентов участвует в действии? Почему я никогда не делаю то, что мне хочется? Почему все мы подчиняемся силам, которых не создавали? Такова самая первая и наиболее легитимная интуиция социальных наук, завораживающая с тех времён, когда толпы, массы, статистические средства, «невидимые руки» и бессознательные импульсы пришли на смену чувству и разуму, не говоря уже об ангелах и демонах, до того тянувших и толкавших наши бедные души.
(Бруно Латур)
Недавно мне попалась книга Грэма Хармана «Object-Oriented Ontology: A New Theory of Everything». Чтобы лучше понять мир, в котором мы живём, говорит философ, нам следует обратить внимание на все объекты, что нас окружают: «человеческие», нечеловеческие, природные, культурные и даже… вымышленные! Под объектом Харман понимает такую штуку, которую нельзя редуцировать как к её составляющим, так и к эффектам, которые она производит. В таком широком толковании этого понятия объектом можно назвать как электрон или молекулу, так и Голландскую Ост-Индскую компанию или нашу солнечную систему. Но зачем называть такие громады объектами? Затем, что «собираясь вместе», их составные элементы приобретают свойства, которых у них не было по отдельности. Вот как Харман поясняет объект «Голландская Ост-Индская компания»:
[ГОИк] нельзя считать всего лишь фрагментом материи (каким бы сложным он не казался), но скорее чем-то, что сохраняло свою форму на протяжении 193 лет, несмотря на постоянную замену его материальных составляющих. Это не просто набор атомов и последовательность местоположений во времени и пространстве, а нечто способное «пережить» движение и исчезновение старых элементов, заменяя их новыми.
Харман считает, что разбивая мир на объекты разных типов и размеров, мы не только лучше понимаем историю, политику и философию. Мы также восстанавливаем в правах «нечеловеческих агентов», которые обладают непредвиденными свойствами и «ведут себя» так, как этого не могли их составляющие. К примеру, влияние печатного станка на политику куда значительнее вклада людей, с ним связанных (изобретателя, владельцев, наборщиков, механиков или читателей газет). То же самое можно сказать об атомной бомбе или тающих ледниках… Отметим, что интерпретируя историю подобным образом, мы не одушевляем предметы и не делаем их независимыми от человеческого влияния. Мы всего лишь указываем на то, что сотворённые человеком идеи, практики, инструменты, машины и организации порой выходят из-под контроля, преподносят сюрпризы, в общем, «живут своей жизнью».
Хотя объектно-ориентированная онтология Хармана занимательна (как и предшествующая ей объектно-ориентированная социология Латура), текст не о них. Взгляд этих современных мыслителей (в смысле contemporary, а не modern) сосредоточен на том, что антропоморфизм Нового времени проглядел — на «объектах-для-себя». В последующих разделах постараюсь разъяснить, что я под этим имею ввиду конкретно. Сразу выложить всё в лоб не получится, поэтому придётся прибегать к примерам и иллюстрациям. Более того, мы обнаглеем настолько, что заставим говорить об объектах разношёрстную публику, не всегда с ними связанную: идеалистов, материалистов, «консервативных революционеров», акселерационистов, традиционалистов, примитивистов, биологов и многих других уважаемых людей. Градус безумия будет повышаться по мере спуска в эту кроличью нору, так что готовьтесь к худшему. We haven’t seen anything yet.
1.1 Мировой Дух
Живые индивидуумы и народы, ища и добиваясь своего, в то же время оказываются средствами и орудиями чего-то более высокого и далёкого, о чём они ничего не знают и что они бессознательно исполняют.
(Георг Вильгельм Фридрих Гегель)
Фигура Гегеля необъятна, поэтому попытки исчерпывающе описать её в небольшом разделе неискусного текста неизвестного автора несомненно потерпят неудачу. Но нам этого и не надо. Покамест сконцентрируемся на том, как Гегель видел ход истории, что понимал под прогрессом и какую роль в этом процессе отводил европейцу.
В двух словах: всемирная история есть изменение от худшего и простого к лучшему и совершенному; эволюция начинается на Востоке, народы которого передают «скипетр прогресса» Западу, где продолжается совершенствование нравов и освобождение от суеверий по схеме: Католицизм=>Протестантизм=>Просвещение. Но кто управляет ходом истории? Кто выступает «гарантом прогресса»? Мировой Дух — незримая сила, которая придаёт истории смысл и осознаёт себя в развитии и движении к свободе.
Перед тем как иронично ухмыляться, нужно осознать, насколько особенным по историческим меркам было время, когда жил Гегель. Буквально за несколько сотен лет европейцы освободились от феодальных связей, восстали против духовной власти, открыли множество морских путей, развили и систематизировали естествознание до невиданных ранее высот и запустили промышленную революцию.
Может быть, современных людей, которые воспринимают перемены как нечто само собой разумеющееся, этот перечень не очень-то и впечатлит. Но вот древние римляне, греки, арабы, индусы, китайцы и египтяне ни о чём подобном даже помыслить не могли. Все эти, бесспорно великие, цивилизации развивались с умеренной скоростью, достигали некого пика, а дальше «затвердевали», порой сохраняя свою структуру столетиями, после чего распадались самостоятельно или же им в этом помогали.
Так в чём же основное различие между Новым временем и всей предыдущей мировой историей? Общество Модерна освободилось от того, что философ Ник Лэнд называет «системой сдерживания» (containment system). То есть от консервативных наклонностей, которые не давали другим народам поссориться с официальной религией, пойти против традиционных авторитетов и «отпустить капитал на волю».
Я выбрал философию истории Гегеля как отправную точку, потому что он одним из первых пытался помыслить объект «Модерн» и его траекторию. Да, философия Гегеля всё ещё очень похожа на богословие, и от того интересующий нас вопрос кажется эфемерным. Предлагаю добавить немного конкретики. Поговорим о капитализме.
1.2 Капитал
Величины стоимостей непрерывно изменяются, независимо от желания, предвидения и деятельности лиц, обменивающихся продуктами. В глазах последних их собственное общественное движение принимает форму движения вещей, под контролем которого они находятся, вместо того чтобы его контролировать.
(Карл Маркс)
Начнём с силлогизма, благодаря которому можно построить мостик между идеалистом Гегелем и материалистом Марксом. Мировой Дух = Модерн; Модерн = капитализм; следовательно, Мировой Дух = капитализм. Кажущееся сомнительным отождествление Модерна и капитализма — не моя придумка. Того же мнения акселерационист Ник Лэнд и традиционалист Александр Дугин. Естественно упоминание имён маргинальных философов недостаточно для того, чтобы голословное утверждение стало верным. Но хорошо ведь, когда такие разные мыслители согласны хоть в чём-то! Поясню за Модерн и капитализм.
Мой тезис: Запад совершил ряд технологических революций, приумножил своё богатство до невиданных масштабов и завоевал полмира благодаря постепенному введению капиталистических практик. Можно сколько угодно обвинять европейцев в «эксплуатации», колониализме, военных экспансиях и всякого рода преступлениях. Проблема такой аргументации в том, что жестокость и несправедливость сопутствовала человеку на протяжении всей его истории. А вот формирование национальных рынков, (практически ничем неограниченная) частная собственность на средства производства, управление производством через систему частных контрактов и культура предпринимательства появилась в конкретном месте в определённых исторических условиях.
Указывая на эти нововведения, Карл Маркс разглядел материализовавшийся Мировой Дух и попытался его проанализировать. В «Манифесте Коммунистической партии» он ёмко описал проявления капитализма: ослабление власти аристократии и духовенства; разрушение феодальных, патриархальных и других «органических» связей с последующей заменой их денежными; «расколдовывание» мира и «профанирование» всех видов деятельности (рационализация по Веберу); «перманентная революция» в производственных отношениях (созидательное разрушение по Шумпетеру); тенденция к расширению с постоянным поиском новых рынков; интернационализация знаний. Свои наблюдения Маркс попытался приладить к гегельянской истории прогресса и много чего наобещал.
Но это не всё. Поистине оригинальным является марксово допущение о том, что капитал — не просто набор мёртвых объектов, средство для достижения индивидуальных целей или инструмент господства одних людей над другими (хотя об этом он написал сполна). С точки зрения Маркса, у капитала есть «свои интересы и притязания». Его «цель» — это рост, самовоспроизводство. Но как капиталу это удаётся?
Вопреки убеждению классических экономистов, труд сам по себе не является источником богатства. В предшествующие капитализму эпохи рабского труда было хоть отбавляй, но он был непродуктивным. Лишь рационализируя ведение хозяйства, повышая производительность труда, внедряя инновации, человечество смогло вырваться из мальтузианской ловушки. Инициатор этих перемен, класс предпринимателей, во многом отличался от своих современников. В частности, Маркса интересовала склонность буржуазии к накоплению ради накопления. Цитата из «Капитала»:
Простое товарное обращение — продажа ради купли — служит средством для достижения конечного результата, лежащего вне обращения, [то есть] для удовлетворения потребностей. Напротив, обращение денег в качестве капитала есть самоцель, так как самовозрастание стоимости осуществляется лишь в пределах этого постоянно возобновляющегося движения. Поэтому движение капитала не знает границ.
Если принять марксово утверждение о том, что «цель» рассматриваемого нами объекта — воспроизводство, то получится, что в погоне за абстрактным богатством буржуа в прямом смысле служит капиталу. Даже при условии их «симбиотических отношений» (высокие прибыли и зарплаты, новые рабочие места, рост национального богатства), капиталист является носителем/оператором постоянно возобновляющегося движения капитала. Причём он вынужден продолжать, если хочет остаться на плаву.
Вот тут уже становится интересно! Из-за морализаторских замечаний марксистов и других социальных критиков порой забывается наблюдение самого Маркса: капитализм есть общественная формация, где процесс производства господствует над людьми, а не человек над процессом производства. Заметьте, над людьми, а не над рабочими. Ясно, что пролетарию середины 19 века не позавидуешь. Но что же могущественная, одуревшая от денег, буржуазия? Так уж ли она всесильна?
На какие бы ухищрения не шёл капиталист, он не застрахован от банкротства, конкуренции и инноваций, которые завтра сделают его производство неэффективным, а продукцию никому не нужной. С развитием экономики возрастает взаимозависимость отраслей. Как замечал сам Маркс, переворот в способе производства, совершившийся в одной сфере промышленности, обусловливает такой же переворот в других сферах. Более того, правящий класс даже не способен контролировать направление развития экономики! Это «делают» изобретения: механические часы, типографский станок, швейная машина, паровой двигатель, электрический генератор и так далее. Естественно, отдельные капиталисты всеми правдами и неправдами пытаются сохранить свои преимущества и монопольные права, но всё тщетно. Тут нужен другой подход…
1.3 «Консервативная революция»
Мировой дух на определённой ступени его осознания вначале всегда ухватывается лишь немногими головами. Общее сознание эпохи не наступает у всех людей разом и не наступает среди всех членов ведущего народа или ведущей социальной группы. Всегда будет существовать передовой отряд мирового духа, [те, кто находится на] острие развития и осознания, авангард, который имеет право действовать, ибо он обладает правильным познанием и осознанием.(Карл Шмитт)
В начале 20 века о прогрессивности, своевременности и желательности laissez-faire капитализма не могло быть и речи. С одной стороны, последствия экономического спонтанного порядка не соответствовали расхожим представлениям о свободе, равенстве и братстве. С другой — тезис Маркса о неизбежности пролетарской революции вследствие обнищания масс в развитых капиталистических странах оказался экстраполяцией конкретной фазы развития английской экономики на капитализм вообще, а не констатацией имманентных ему законов. Так как пораженческих настроений типа «капиталистического реализма», в то время ещё не наблюдалось, люди были настроены действовать. Если прогресс не происходил сам собой, ему нужно было в этом помочь.
Мой тезис: в период между мировыми войнами, описанный Марксом, необузданный буржуазный капитализм перетёк в иную форму. Так как принято называть западные экономики капиталистическими, я не смею рассчитывать на революцию в определениях. Главное — не название, а понимание того, о чём говоришь. Конечно, можно было бы пойти на компромисс и сойтись на «позднем капитализме», но мне кажется, есть более точное наименование — «режим менеджеров» (managerial regime). Сейчас объясню.
Детально на эту тему я писал в своём тексте «Почему не нужно критиковать капитализм». Там я сравнил правовые, экономические и культурные практики, присущие типичным экономическим системам 19 и 20 века, утверждая, что советский коммунизм, немецкий национал-социализм и американский Новый курс имеют массу общих черт. Вот некоторые из них: цезаризм, примат исполнительной власти, централизация, этатизм, плановая экономика (в разных пропорциях), экспансия массовых организаций (СМИ, образования, культуры), отказ от laissez-faire капитализма и золотого стандарта. Более того, элиты этих вроде бы таких разных режимов по происхождению и профессиональным навыкам больше походили друг на друга, чем на буржуазию и аристократию 19 века.
Эту теорию я подсмотрел у бывшего троцкиста Джеймса Бёрнема. Наблюдая за политической обстановкой в мире в разгар Второй мировой войны, этот политический теоретик пересмотрел марксовы понятия «базиса» и «надстройки». Бёрнем пришёл к контринтуитивному заключению: нарождающийся экономический (или, немного забегая вперёд, технологический) базис захватил класс управленцев и изменил правовую и культурную надстройку под свои нужды. Бёрнем назвал этот процесс революцией менеджеров (managerial revolution). Всё-таки придётся привести цитату из своего текста о капитализме:
Теория революции менеджеров такова: в межвоенных странах правящие классы, чья власть имела диверсифицированный и «местечковый» характер, не смогли справиться с вызовами массового общества. Урбанизация и индустриализация привели к разрыву традиционных связей, атомизации и всеобщей «уравниловке». Улучив момент, буржуазию (в некоторых случаях аристократию) сместили управленцы. Их место в иерархии определялось не социальным статусом или предписанными идентичностями (национальность, пол, возраст, вероисповедание, класс), а узкоспециальными навыками. Одни пришли к власти насильственным, другие — демократическим путём. Общим же было то, что менеджеры не имели собственности на средства производства, но обладали знаниями, необходимыми для «эффективного» управления пропагандой, тотальной войной, массовым производством, природными и трудовыми ресурсами.
Начну долгое и нудное объяснение, почему раздел называется «Консервативная революция». Первостепенная цель любого успешного революционера — победа в политической борьбе, следовательно, захват власти. Он может обещать, что когда власть окажется у него в руках, все станут свободны, равны и солидарны; или что наступит бесклассовое общество изобилия; или что народ «вернётся» в мифологическое органически-героическое состояние своих предков. Искренность и содержание убеждений революционера не играют никакой роли. Сначала власть, потом реформы.
По определению, власть хочет завоевать тот, у кого её нет. Тот, у кого она есть, прежде всего хочет власть сохранить. For the sake of argument, назовём первого левым, а второго правым. Как пишет английская Википедия, политика — это комплекс мероприятий по урегулированию властных отношений, таких как распределение ресурсов и статуса. То есть диспут о том, что кому принадлежит или причитается. Приняв это к сведению, можно сделать контринтуитивный вывод: правой политики не существует. Ведь если это мой ноутбук, завод или титул, обсуждать нам с вами нечего. Якову II, Людовику XVI и Николаю II не нужна была политика. Она была нужна революционерам.
Итак, почему же революция менеджеров консервативна. Коммунистические революционеры типа Ленина и консервативные революционеры типа Шмитта одинаково нуждались в политике. Ведь с их точки зрения, диспут о том, что кому принадлежало или причиталось, не был разрешён. То есть в данном случае оба были недовольны распределением ресурсов и статуса в Российской империи и Веймарской республике соответственно. То есть, исходя из нашего (упрощённого!) определения, были… левыми! Так как левые — превосходные политики, большевики и национал-социалисты раздавили конкурентов и консолидировали власть, правда, ценой многочисленных жертв. В связи с этим удручающим фактом стоит упомянуть правительство Рузвельта, которое добилось не менее внушительных результатов по консолидации власти в руках управляющих массовым обществом. Но сделало оно это настолько элегантно, что никто даже не заподозрил их в революции. Что тут скажешь, англосаксы как всегда на шаг впереди!
Прошлый век — поистине век метаморфоз. Все эти непонятки с коммунистами, фашистами, правыми и левыми упираются вот в какой момент. Исторически капитализм был прогрессивной (левой) силой, которая покончила со Старым порядком, сметая на своём пути автаркию, традиционные гильдии, духовную власть, сословные привилегии, локальные идентичности etc. Однако несмотря на этот мощнейший освободительный потенциал, капитализм также имел консервативные тенденции: объективно, защита частной собственности; субъективно — буржуазная (протестантская/пуританская/викторианская) этика. То есть, если всё шло по плану, можно было наращивать капитал, скупать государственные облигации, заключать выгодные браки и «укоренять» свой клан.
Многим умным и талантливым людям, которым не повезло родиться в состоятельной семье, такая ситуация была не по душе. Прозорливые политики, а значит, психологи, революционеры 20 века заметили такую вещь. Капитализм приумножил богатство и выставил его на всеобщее обозрение, но в то же время ослабил институты, которые издавна оправдывали статус-кво, объясняя маленькому человеку, почему хорошо быть маленьким и не притязать на то, что тебе не причитается. Но, говорит теперь сознательный массовый человек, с какого это перепуга, мне, статистической единице, что с утра до ночи горбатится на барина/янки/еврея, не претендовать на большее? Правильно всё товарищ говорит!
Революция менеджеров — революция, потому что класс управленцев подвигает, вытесняет, абсорбирует, подчиняет или уничтожает буржуазию и аристократию, заручившись поддержкой масс. Классическая схема «середина и низы против верхов». В то же время революция менеджеров — консервативная, потому что во-первых, любому революционеру нужно сохранить власть. И во-вторых, новый режим является возвратом к докапиталистической «системе сдерживания» — подчинением капитала корпоративным, национальным или государственным интересам, порой оставляя его под частичным контролем частных лиц (как в случае Рузвельта и Гитлера). Экономическая политика последних — это популистский жест харизматического лидера, попытка построить «капитализм с человеческим лицом», «третий путь», то есть средний путь между laissez-faire капитализмом частного предпринимательства и полным государственным контролем над экономикой.
Казалось бы, Мировой Дух должен достичь своей последней фазы, остановиться вместе с потоками капитала, познать себя в коммунизме или что-то вроде того. Человек наконец должен стать хозяином своей судьбы. Но не тут-то было. В межвоенный период для управления капиталом (а заодно и массами) начинают применяться современнейшие технологические достижения, статистические методы и экономические теории, которые будто бы «желают», чтоб их разработали, запомнили, применили и «передали другому». Нечеловеческие объекты снова заявляют о себе, потесняя «объекты человеческие». Карл Шмитт недаром писал, что в истории европейского духа за экономической ступенью идёт техническая…
1.4 Техника
Техника как таковая, без поблажек и лишних обсуждений, сама выбирает средства, которые будут применены. У человека нет выбора. Не нужно рассказывать, что он направляет научно-технический прогресс […] или что именно человек выбирает подходящие методы. На самом деле, он не делает ни того, ни другого. Человек — всего лишь устройство для записи воздействий и результатов, полученных техникой.
(Жак Эллюль)
У меня есть предложение: откажемся от «-измов». За всеми спорами о социализме, капитализме и промежуточных стадиях между ними мы не видим самого главного. Того, что объединяет все развитые экономические системы, что поистине тоталитарным образом проникает во все сферы жизни «свободных» и «несвободных» обществ, что толкает их в определённом направлении, независимо от чьих-либо желаний…
В середине прошлого века Жак Эллюль, в молодости увлекавшийся идеями Маркса, переиначил теорию своего учителя. Наблюдая за мировыми войнами, тоталитарными режимами и развитием индустриального общества, философ пришёл к выводу, что именно техника, а не капитал, является движущей силой 20 столетия. Следовательно, выбор между капитализмом и социализмом не решает проблем принуждения, господства и эксплуатации — фундаментальных для критической мысли.
В своей книге «La Technique ou l’Enjeu du siècle» (Техника. Проблема нашего времени) Эллюль проследил историю взаимодействия человека и техники. По его словам, вплоть до 18 века техника применялась лишь в определённых ограниченных сферах человеческой жизни. Социальные, политические, военные и правовые акты в большей мере основывались на традиции и частной инициативе, чем на рациональных методах, цель которых — оптимизация процессов. Сообщества работали по логике «системы сдерживания», с недоверием поглядывая на любые нововведения. Если же инновации имели место, то вводились они постепенно, давая человеку время к ним адаптироваться. Так как раньше не было современных средств сообщения, существовало не только культурное, но и технологическое разнообразие. Каждая культура обладала своим способом решения насущных проблем, не подверженным стандартизации. Зачаточное «рацио», повышающее эффективность, было всего лишь одним из множества других мотивов, которыми человек руководствовался при принятии решений.
Короче говоря, Эллюль видел сущность духа Нового времени не в эволюции капитализма, а в том, что сделало возможным саму эту экономическую систему — в технике. То есть в применении научного знания для решения практических задач. Всё это уже было у Макса Вебера: замена традиционного типа господства бюрократическим и расколдовывание мира научным мышлением. За исключением одного момента: «субъектно-ориентированный» социолог Вебер считал, что действовать могут лишь индивиды или группы индивидов. Переняв марксово пристальное внимание к объектам, Эллюль предположил: проникая всюду, изменяя человека под свои «нужды», техника лишь «использует» его для собственного воспроизводства. Цитата:
Техника тоталитарна по определению. Чтобы стать по-настоящему эффективной, она должна задействовать максимум ресурсов, собрать максимум данных, короче, проникнуть во все сферы жизни человека.
По словам Эллюля, буржуазные общества 19 века окончательно избавились от всех социальных институтов, исторически сдерживающих распространение технологий: капитализм разрушил Старый порядок и локальные культуры, сделал весь мир взаимозависимым. Однако ранее мы также упомянули консервативные тенденции laissez-faire капитализма: неприкосновенность частной собственности и семейно-ориентированные ценности правящих классов, которые те прививали полудиким пролетариям и декадентствовавшим аристократам. По определению самого Эллюля это были барьеры на пути развития техники, которая «не терпит» буржуазной приватности и «желает» проникнуть повсюду.
Вот здесь-то на помощь технике и приходят люди, которых полно в любой диверсифицированной экономике: политики, бюрократы, эксперты, профессиональные пропагандисты, корпоративные топ-менеджеры/директора и другие мастера своего дела. Независимо от «измов», индустриальное общество усложняется настолько, что среди тех, кто «у руля», процентное соотношение консервативных собственников снижается, а прогрессивных управляющих — растёт. Люди без унаследованного состояния, но с высокими зарплатами, узкоспециальными навыками и широкими взглядами желают применять свои таланты. А частная собственность и пуританская мораль, во-первых, стоят на пути их планов по эффективному менеджменту трудовых и природных ресурсов; во-вторых, напоминают о беззаботных одногруппниках из богатых семей, которые не знают, что такое настоящий труд, а когда приходит время, наследуют папин бизнес.
Однако не стоит переоценивать власть и, тем более, независимость новых правящих классов. Как и в случае буржуазии 19 века, чьё положение зависело от конкуренции, превратностей рынка и инноваций, управляющие массовым обществом точно так же вынуждены делать то, что «диктуют» им техника и геополитика. Осваивать новейшие пропагандистские методики для управления образованием и культурой; субсидировать научные разработки (оружие массового поражения, космическая программа, интернет); мобилизовать подконтрольные им общества для ведения тотальной войны; бороться с безработицей, манипулируя совокупным спросом и предложением. В общем, делать всё, что может дать экономические/военные преимущества перед другими государствами. Победит в этой «гонке вооружений» тот, кто в большей мере подчинится технике, то есть принципу эффективности и целесообразности, игнорируя все правила, традиции и расхожие представления о должном. Но к чему это всё идёт?
1.5 Технокапитал
Какая бы проблема у нас не возникла, с её решением лучше справится разум, превосходящий человеческий. Значит, создание такого разума — наш инструментальный и абсолютный приоритет. […] В сущности, «человечество» движется в направлении технико-когнитивного инструментализма, создавая универсальные мыслящие машины, повинуясь экономическим стимулам, сопротивляться которым, по всей видимости, бесполезно.
(Ник Лэнд)
Как по мне, главный недостаток многочисленных текстов о «неолиберализме», «позднем капитализме», (пост)индустриальном обществе или любом другом статус-кво заключается в том, что их авторы (зачастую активисты и социальные критики) возомнили себя исследователями. Вместо описания прозаичной действительности на читателя изливаются инсайдерские аксиомы, ценностные суждения, поэтичные призывы, а иногда и моральные осуждения. Если бы такое же безобразие творилось в естественных науках, мы бы всё ещё танцевали с бубнами, а не в интернете сидели. Объектам наплевать на наши чувства.
That being said, хорошо, что у нас есть Ник Лэнд. Молодым анархистом, последователем Ницше, Батая и Делёза, философ объявил войну антропоморфизму при анализе капитализма. Зрелым неореакционером, приверженцем эволюционной биологии и австрийской экономической школы — заполнил теоретические пробелы и усовершенствовал идефикс своей молодости. Попробую кратко описать его идеи, которые относятся к нашей теме.
Лэнд начинает за здравие: на заре Нового времени стартует процесс самоорганизации технокапитала, не подотчётный никакой вышестоящей инстанции (духовной или мирской). Спонтанный порядок возникает благодаря цепи положительных обратных связей, через которые коммерциализация и индустриализация взаимно стимулируют друг друга, рывками преодолевая предыдущие устойчивые состояния. Эта кибернетическая система сопротивляется внешней среде (то есть, тенденции к разрушению/дезорганизации), воспроизводится и растёт благодаря взаимной координации рассредоточенных экономических агентов (индивидов, домохозяйств, фирм, корпораций etc.).
Управление осуществляется не вышестоящей инстанцией (у которой не может быть полной информации о состоянии системы), а благодаря коммуникации между экономическими агентами посредством рыночного ценообразования. Любое искажение третьими лицами обоюдно посылаемых агентами сигналов означает потерю информации, следовательно, возрастание энтропии/дезорганизации внутри системы. Поэтому капитализму «выгодно» уничтожение отдельных фирм и отраслей, ведь их неудача — сигнал для других агентов, которые «выучат урок» и скорректируют своё поведение. Что, в свою очередь, приведёт к увеличению совокупной информации, следовательно, порядка и приспособленности системы в целом. Такая вот «антихрупкость»,
С точки зрения Лэнда, процесс коммерциализации, с самого своего зарождения, является производством искусственного интеллекта. Участники этого действа осознают свою роль в строительстве разумной машины не больше, чем клетки — формируя организм. Это всё тот же слепой эволюционный процесс, который не заканчивается на homo sapiens, а посредством естественного отбора на уровне генов, индивидов, популяций и идей вынуждает самых приспособленных создавать инновации, которые дадут им преимущества перед конкурентами.
Как можно понять по вступительной цитате Лэнда, он считает, что сильный искусственный интеллект (artificial general intelligence) станет неоспоримым преимуществом тех, кто его изобретёт. Правда он также станет последним изобретением человека, и вся последующая история будет принадлежать более совершенной форме «жизни». Модернизировав знаменитый афоризм Ницше, можно сказать, что человек — это канат, натянутый между животным и сверхразумом.
Я выбрал философию истории Лэнда как финальный аккорд первого раздела, потому что он одним из первых помыслил развитие Мирового Духа как конструирование искусственного интеллекта. Бесспорно, это оригинальная интерпретация. Однако у нас есть проблема — это всё ещё похоже на богословие. Давайте напомним пожилым и молодым гегельянцам о нищете историцизма и христианских корнях того, что они считают наукой и философией.
2.1 Критика историцизма
Самое тщательное наблюдение за одной развивающейся гусеницей не позволит предсказать её превращения в бабочку.
(Карл Поппер)
Философия — дело тёмное. Какими бы «научными» не подавались те или иные концепции, в них всё время норовят проникнуть религиозные мотивы типа судьбы, избранного народа или конца света. Как ни странно, именно практикующий христианин Жак Эллюль, убеждённый в человеческой потребности в трансцендентном, избежал ошибок своих коллег. В его понимании эволюция техники (как и эволюция в живой природе) слепа, у неё нет никакой предопределённой цели. А вот спекуляции Гегеля, Маркса и Лэнда — чистейшей воды историцизм, то есть телеологическое понимание истории. В данном случае философы примеряют на себя роль провидцев, способных открыть законы исторических процессов. Они «объясняют» как, зачем и куда «всё» идёт, наделяя историю смыслом.
Но тут на лаваламповую вечеринку континенталов врывается аутично-аналитичный Карл Поппер, выхватывает у диджейки в костюме киборга микрофон и возмутительно трезвым голосом говорит: какими бы полными данными на сегодня мы не обладали, нам всё равно не удастся с точностью предсказать, что произойдёт завтра. Если развёрнуто, вот ряд аргументов против историцизма, которые выдвинул Поппер. 1) Мы не можем исчерпывающе описать целокупность общества/человечества в настоящем, значит, не сможем описать состояние этого «целого» в будущем. 2) Невозможно с точностью предсказать поведение индивида, что непомерно усложняет предсказание поведения индивидов, составляющих интересующее нас «целое». 3) Человеческая история (как и история жизни на Земле) — это уникальное событие, из наблюдения которого нельзя вывести никаких универсальных законов, направляющих его развитие. 4) Наблюдаемые нами исторические тенденции не являются законами. Тенденция, которая сохранялась сотни и даже тысячи лет, может измениться за десятилетие, и даже за ещё более короткий срок.
Так как Гегель не апеллировал к науке, его мы бить не будем. С Марксом тоже всё понятно. Как и многие его современники, он считал, что в социальных и исторических науках действуют законы, подобные законам классической механики. «Социальная динамика» представлялась мыслителями 19 века как нечто предопределённое — как движение планет. Главное открыть универсальный закон — и можно будет натурально предсказывать будущее человечества.
Но вот «неизбежность» самосборки искусственного интеллекта, технологической сингулярности или «конвергенции», которую предрекает мистер Тёмный Просвещенец, извинить никак нельзя. Лэнду прекрасно известно, что эволюционный процесс не имеет заранее заданной цели и что подходящая метафора для прогнозирования общественных изменений — это не классическая, а квантовая механика, следовательно, вероятности, а не законы. Более высокая ступень эволюции может наступить, а может и не наступить. Как и в случае возникновения жизни на Земле, должно совпасть определённое количество благоприятных условий. Всегда есть вероятность большого метеорита, смертельной эпидемии, разрушительной войны и да, технологического регресса. Ничто не обречено на прогресс. Мы всего лишь боремся с энтропией.
Этими замечаниями я ни в коем случае не хочу сказать, что технологическая сингулярность невозможна или маловероятна. Я говорю, что она не неизбежна. Представления о предрешённости тех или иных судьбоносных событий имеют религиозные корни. Сама идея «прогресса» глубоко религиозна. Опять же, это не значит, что акселерационист Ник Лэнд или сингулярианец Рэй Курцвейл не могут в итоге оказаться правы. Просто нам следует понимать, откуда берётся этот иррациональный аффект, который прогрессивные люди, сами того не понимая, выдают за научные прогнозы.
2.2 Критика милленаризма
Закат христианства и расцвет революционного утопизма идут рука об руку. Несмотря на то что христианство ослабло, его эсхатологические надежды никуда не исчезли. Вытесненные на время, они вернулись в виде проектов всеобщей эмансипации.
(Джон Грэй)
Сегодня в завтрашний день не все могут смотреть. Мало кто может это делать, но философы Нового времени так увлечены будущим, что не замечают, насколько их мышление сформировано прошлым. Они убивают Бога, поклоняются науке или государству, отказываются от религиозной картины мира, заменяют её просвещённо-гуманистической, перестают обращать дикарей в христианство, пытаютя превратить их в homo economicus. Однако они забывают, что все эти современные концепты вызрели в христианской культуре, которая взрастила тип людей, способный их воспринять; притворились секулярными/«рациональными»/«научными», дав теистической культуре новый объект веры; и завладели умами образованных людей — как протестантизм умами средних классов на заре Нового времени.
Философ Джон Грэй написал кучу книг о Просвещении, либерализме, атеизме и их неотрефлексированных христианских корнях. Мы остановимся на его работе «Black Mass: Apocalyptic Religion and the Death of Utopia» (Чёрная месса: апокалиптическая религия и смерть утопии), так как в ней Грэй разбирает современный миф о «конце истории». Там он утверждает, что у множества с виду совсем не похожих идеологий есть общее ядро — вера в то, что в обществе однажды произойдёт (или, по крайней мере, может произойти) кардинальная перемена, после которой наступит гармония: добро победит зло, больше не будет войн, исчезнут классовые/расовые/половые различия и так далее). Это мироощущение называется «милленаризм».
Мы привыкли к тому, что радикальные движения с утопическими идеями — это прерогатива Нового времени, но Грэй указывает на более давние события в европейской истории. По его словам, период позднего Средневековья был богат на многочисленные секты, члены которых верили в скорое пришествие Христа и спасение всех праведников. Эти движения возникали в кризисные времена голода и болезней, настраивали людей против официальной церкви, подстрекали крестьянские восстания и порой даже приводили к захвату небольших поселений, уничтожению храмов, сожжению книг и даже экспериментам в… коммунизме! Несмотря на свою радикальность, эти секты считали себя настоящими христианами. Забавно, но отчасти они были правы.
Возможно, вам приходилось слышать такую мысль: Иисус был социалистом/анархистом. Уверен, многим верующим такое заявление может показаться неприемлемым. Но не спешите оскорбляться. Христианство, как мы знаем его сегодня, основано не на учении самого Иисуса, а перемешано с платонизмом, перетоковано Павлом и Августином, в общем, избавлено от всего радикального. В этой умеренной версии христианства конец света приобрёл метафорический оттенок, появилась идея первородного греха, разделились Град Божий и Град Земной. Короче, христианство стало выполнять функции любой based религии: поощрять кооперацию и смирение, а не кричать о надвигающемся конце и ширить революционные настроения. Поэтому церковь боролась и в итоге поборола все религиозно-милленарные движения.
Раннее христианство, средневековые эксцессы… А что же просвещённая научно-рациональная эпоха? По мнению Грэя, многие политические революции, будь то Великая французская или Великая Октябрьская, были движимы милленарными идеями, предрекали «конец истории», заменяли Бога «наукой» в надежде, что она-то подарит им спасение… Буржуазная, социалистическая, консервативная… все они обещали разные вещи, но вот что у них было общего: отход от идеи первородного греха и последующий массовый террор с целью создания лучшего общества; как следствие, тоталитаризм, ведь для построения утопии нужен контроль за всеми сферами жизни человека; далее, ликвидация или ослабление существующих социальных институтов, таких как семья, церковь и органы самоуправления — всего того, что стоит на пути у утопии.
Джон Грэй не щадит ни одну из идеологий и приходит к неожиданным выводам. Якобинцы, большевики и нацисты в своих «теории и практике» больше похожи друг на друга, чем на тирании и теократии прошлого, или на вариации фашизмов южной, центральной и восточной Европы, где правящие классы не ставили себе нереалистичных целей по созданию «нового человека». А вот нацистская идея «Übermensch», которую они взяли у Ницше — продолжение идей гуманизма. Далее, либералы и коммунисты отличаются в средствах, но не в целях: обе группы верят во всемирную цивилизацию, основанную на универсальных принципах и пытаются заменить религию наукой и экономикой. А воинствующие неоконсерваторы поверили в «конец истории» после развала Советского Союза, соглашаясь с либералами в том, что демократия и рыночная экономика являются решением всех проблем, подходящим для всех культур. Короче, я дартаньян, а все — п…
В других своих книгах Грэй также прошёлся по трансгуманизму и схожим движениях, обещающих человеку бессмертие (или тотальное уничтожение). Но даже исходя из «Чёрной мессы», можно сказать, что вера в технологическую акселерацию или «конвергенцию», которые приведут к «концу истории», мало чем отличается от марксовых пророчеств о наступлении коммунизма. Технологическая сингулярность или всесильный искусственный интеллект как решение всех наших проблем — один в один вера интеллектуалов 19–20 века в «рациональное» государство и «научную» плановую экономику. Мягко говоря, рискованное предприятие.
3.1 Эгоистичный тем
Биологический вид может очутиться в смертельной опасности, если выпустит эволюцию культуры из-под родительского контроля. Каким бы он ни был, где бы ни находился, вид-родитель будет пребывать в блаженном неведении, до тех пор пока его отпрыск не окрепнет и не начнёт диктовать тому свои условия.
(Сьюзан Блэкмор)
В предыдущих разделах мы критиковали философов за их приверженность эзотерике, неточность определений и неосторожность в прогнозах. Тем не менее, из того что многие из этих мыслителей страдают историцизмом и милленаризмом не следует, что интуиция их обманывает. Тенденции, которые они принимают за законы, могут привести к схожим результатам. Вернёмся к нашим объектам.
Из всех современных «теорий всего» теория эволюции, как мне кажется, самая элегантная и непротиворечивая. Гены-репликаторы (то есть единицы наследственности) стремятся размножиться; копии, которые они делают, могут содержать ошибки и вариации; в определённых условиях только некоторые из них выживают и делают ещё копии; этот процесс повторяется несметное количество раз. Всё богатство жизни, что мы наблюдаем вокруг, есть следствие удачных ошибок в копировании, которые оказались адаптивными в той или иной среде, то есть предоставили одним генам преимущество перед другими. В итоге приспособленные гены оставили больше копий.
Слава Богу, во второй половине 20 века возобновился интерес к теории эволюции. Во многом это произошло благодаря вкладу биолога Ричарда Докинза, который предложил «геноцентричный взгляд на эволюцию» — тот который я описал выше. Несмотря на то что Докинз в основном занимался животными и людьми, он предложил одну интересную гипотезу по нашей теме. Репликатор (то есть единица наследования) вовсе не обязательно должен быть связан с ДНК (как у большинства живых существ) или с РНК (как у многих вирусов). Всё что ему нужно — возможность иметь достаточно точные и долговечные копии.
Психолог Сьюзан Блэкмор серьёзно отнеслась к идее о негенетическом репликаторе и написала об этом книгу «The Meme Machine», позже дополнив её статьёй «Dangerous Memes; or, What the Pandorans let loose» (Опасные мемы; или что [мы] выпустили на свободу). Там она утверждает, что человеческая культура, и всё что появилось благодаря ней, — следствие эволюции «второго репликатора»; ген же является первым репликатором. Слово «мем», позаимствованное у Докинза, означает единицу информации (например, идея, поведение, культурная практика), которую человек может передать другому посредством имитации. По мнению Блэкмор, именно способность имитировать, запоминать и передавать информацию друг другу — главная причина достижений человечества.
Почему мем можно считать вторым репликатором? Потому что, говорит Блэкмор, любая успешная идея по определению должна «выжить» — она самосохраняется, адаптируется и создаёт максимум копий. Человек в данном случае выступает лишь «транспортным средством» идей. Да, человек всё ещё придумывает, изменяет и воплощает идеи в жизнь. Но это означает лишь иные условия давления отбора, а не иные эволюционные механизмы.
Всё это по большей части согласуется с теорией генно-культурной эволюции, которой придерживался другой большой биолог — покойный Эдвард Осборн Уилсон. С точки зрения его дисциплины, социобиологии, социальное (экономика, политика, культура — мемы) служит интересам биологического (группе, семье, индивиду — генам). Полезные культурные практики помогают выживать, размножаться и крепчать сообществам, а также индивидам, из которых они состоят. Вредные мемы, напротив, делают менее приспособленными группу и индивидов или ослабляют группу за счёт индивидов.
Разница подходов Докинза-Блэкмор и Уилсона состоит вот в чём. Первые подчёркивают эгоистичность генов и мемов, которые прежде всего преследуют свои «интересы» (самосохранение, размножение), независимо от последствий для индивида, группы или вида. Уилсон, с другой стороны, отмечает: чтобы мемы сохранились, должны выжить их «транспортные средства» — индивиды и сообщества; следовательно, оптимальная стратегия — сбалансированная кооперация генов и мемов.
Однако если мы вспомним цитату Блэкмор, с которой начинается этот раздел, у нас может возникнуть ряд вопросов. Какие мемы оптимальны для выживания индивидов, семей, народов, государств, человечества и всего живого в конце концов? Адаптивно ли то, что практикуется в развитых или развивающихся, индивидуалистичных или коллективистских, секулярных или религиозных общностях? Чьим интересам, в конце концов, служит технологическая цивилизация, описанная Жаком Эллюлем — генам или мемам?
Польза или вред, которые приносят технологические инновации индивиду, группе и человечеству в целом, — вопрос многогранный и дискуссионный. Техника может помогать в одном, вредить в другом, а прогресс в первой сфере может маскировать упадок во второй. Но одно мы можем сказать точно: технологическое общество выгодно… мемам! Что нас окружает: книги, компьютеры, телевиденье, интернет, средства массовый информации, транспорт… Мы создали громаднейшую инфраструктуру для эволюции, хранения и распространения мемов — «первичный бульон», из которого может возникнуть… жизнь? Более высокая форма эволюции! Блэкмор даже предлагает ввести новое «копировальное устройство» для мемов — «темы». Вот как она описывает механизм возникновения третьего репликатора:
Третий репликатор может какое-то время коэволюционировать с более ранними репликаторами, до того момента когда они ему больше не понадобятся. Например, он сможет создать тем-машины, способные к самовосстановлению (self-repair) и самовоспроизводству (self-replication). Тогда, [больше не нуждаясь в людях], он сможет изменить атмосферу и климат Земли или задействовать ресурсы таким образом, что всё живое на планете погибнет, но сам третий репликатор продолжит существовать.
О смежных проблемах уже 25 лет толкует Ник Бостром. В отличие от технооптимистов, философ детально прорабатывает все наихудшие сценарии. По словам Бострома, независимо от конечных целей, которые придумают для искусственного интеллекта людишки, ему будет необходимо добиваться промежуточных целей: самосохранение, предотвращение изменения своих конечных целей, усиление своих когнитивных способностей, получение разнообразной информации. Кроме того, для достижения любых целей (счастье для всех, мир во всём мире) ИИ нужно будет иметь в наличии максимальное количество ресурсов, чтобы снизить шанс невыполнения своих задач. В таком случае людей можно будет поместить в «Матрицу» или просто трансформировать в «комочки радости», а ресурсы планеты «рационализировать».
Получается, эволюция «объектов-для-себя» по схеме Рацио=>Капитал =>Технокапитал=>ИИ можно рассматривать как возникновение новой разумной формы «жизни». В таком случае, по меткому выражению Ника Лэнда, технологическая цивилизация — это «машинное бессознательное» (machinic unconscious), то есть, в некотором роде, форма жизни, которая просто пока что думать не умеет. В общем, несмотря на то что Лэнд считает возникновение ИИ неизбежным и буквально поклоняется «технологическому Ктулху», его проницательность выше всякой похвалы. С тем, что его интерпретация может оказаться правдой, я ни в коем случае не спорю. Я всего лишь хотел показать, что она согласуется с мейнстримными представлениями о теории эволюции. Теперь поговорим о неочевидных преградах на пути у создания искусственного интеллекта.
4.1 Остановка
Горько осознавать, что величайшие достижения принадлежат культурам прошлого, чьих высот нам никогда не достигнуть.
(Чарльз Мюррей)
Сначала мы слушали философов-романтиков, которые оценивают научно-технический прогресс по-разному, однако, не ставят под вопрос его восходящую траекторию. Немного погодя их прогрессивистский пыл охладили философы-зануды. Потом вроде снова мелькнула надежда на технологическую сингулярность. Но вот незадача — это всё была теория. Давайте наконец посмотрим на цифры и графики — то есть на объективные факторы, которые могут воспрепятствовать всем оптимистичным и пессимистичным прогнозам экспертов, аналитиков, учёных, футурологов и других современных пророков.
Первый неудобный факт: технологический прогресс замедляется — уже больше ста лет! В тексте «The Rise and Fall of Science» блогера Шона Лэста тема разобрана куда подробнее, но мы сконцентрируемся на основных моментах оттуда: данных из книги политолога Чарльза Мюррея «Human Accomplishment» и исследовании физика Джонатана Хюбнера «A possible declining trend for worldwide innovation». К сожалению, Мюррей не захватил период со второй половины 20 века, но по графикам значительных событий в науке и технологии (которые он собрал из ряда энциклопедий) видно, что прогресс не движется по экспоненте: бывают подъёмы и затишья. Более того, количество важных открытий и изобретений с поправкой на рост населения в прошлом веке ниже, чем в позапрошлом. Погодите, что это за прогресс такой?
Но Хюбнер пошёл дальше и включил в своё исследование период вплоть до года его публикации. В нём он решил не рассматривать научные открытия и изобретения по отдельности, и вместо этого сделал один график для инноваций, который в общем и целом походит на графики Мюррея. Как видите, всё хуже, чем мы могли себе представить. Количество инноваций на человека в начале 21 веке примерно такое же, как в начале 17 века! Но как такое возможно? Люди ведь запустили на орбиту спутник и своего сородича, изобрели интернет и смартфон, расшифровали геном, клонировали овцу…
Дело вот в чём. Сегодня мы живём в глобализированном мире с миллиардным населением и как никогда развитой научно-технической инфраструктурой. В таких условиях намного легче, чем раньше, находить/обучать талантливых учёных и изобретателей, выбивать для них финансирование, координировать их усилия и рассказывать об их достижениях всему миру. Раздувать малозначимые открытия тоже стало гораздо легче. Так что наши представления о ускоряющемся научно-техническом прогрессе (и колонизации Марса) — результат усердной работы PR-отделов, а не объективное состояние вещей.
Но если сейчас как никогда легко заниматься наукой и производить инновации, почему их так мало? Начнём с социологических объяснений Мюррея. 1) Релятивизм современников, их отказ от трансцендентных принципов Истины, Блага и Красоты, которые стимулировали предыдущие поколения учёных идти на жертвы ради науки, будущих поколений и других «метанарративов». 2) Бюрократизация и снижение автономии, необходимой для людей вроде Ньютона и Эйнштейна, которым нужно, чтобы их оставили в покое и дали заниматься делом, а не заставляли выпускать по 100500 научных публикаций в год. Хюбнер, в свою очередь, тоже даёт два возможных объяснения, но более «твёрдых». Первое можно описать метафорой «low-hanging fruit»: человечество открыло и изобрело относительно простые и доступные штуки; дальше будет сложнее — для достижения сопоставимых результатов придётся тратить больше времени, усилий и ресурсов. У нас ведь нет оснований полагать, что все возможности равнодоступны и, к тому же, бесконечны. Вторая гипотеза Хюбнера ещё неприятнее: возможно, человек просто достиг пика своих когнитивных способностей. Так-так-так…
Второй неудобный факт: уровень интеллекта падает… уже больше ста лет. Заявление громкое и требующее детальных разъяснений. Если хорошо воспринимаете информацию на слух, можете также посмотреть видео на канале «Простая Академия». First things first, под интеллектом подразумевается способность учиться и решать сложные задачи, причём быстро. Людям с высоким интеллектом в среднем проще других разбираться, как что-то работает, разбивая сложные объекты на простые составляющие, рационализировать использование ресурсов, предугадывать последствия тех или иных действий или событий. Короче, иметь скиллы, необходимые для поддержания и развития технологической цивилизации.
Интеллект можно измерить пресловутым IQ-тестом. О его методологии можно спорить сколько угодно, однако, он информативен — отталкиваясь от его результатов, мы можем прогнозировать будущее. На больших выборках (сотни, тысячи и больше) получается вот что: люди с высоким баллом в среднем строят более сложные общества, зарабатывают больше денег, лучше учатся, следят за здоровьем, ладят с окружающими, реже разводятся и растят детей в неполных семьях. И это только часть преимуществ людей с высоким коэффициентом интеллекта.
В 20 веке наблюдался повсеместный рост IQ-баллов у населения развитых стран (в развивающихся это происходит до сих пор). Этот процесс, названный эффектом Флинна, принято объяснять лучшим питанием и когнитивно-стимулирующей средой, которую предоставила технологическая цивилизация. Тут можно согласиться с критиками IQ: в такой среде людям действительно стало легче проходить тесты, ведь они привыкли каждый день решать абстрактные задачки: учиться в школе, играть в видеоигры, пользоваться инструкцией для бытовой техники, запоминать номера телефонов, считать сдачу и так далее.
Но есть две проблемы. Во-первых, сегодня во многих развитых странах наблюдается «обратный эффект Флинна», что указывает на ограниченность позитивных эффектов, которые могут принести питание и когнитивно-стимулирующая среда. Во-вторых, IQ-тестом можно измерить разницу в интеллекте внутри одного поколения, но не между разными поколениями. То есть мы можем понять, кто «первым пришёл к финишу/кто выше или ниже ростом», но не измерить «скорость бега/сам рост». Оба этих пункта легко объяснить: IQ-тест — неидеальный способ измерения интеллекта; нам нужны лучшие показатели.
Есть такая штука — «фактор общего интеллекта» (g factor или просто g). Это более универсальный показатель, благодаря которому можно определить, насколько хорошо человек соображает в общем. Люди с высоким g одновременно обладают хорошими памятью, математическими и вербальными навыками, абстрактным и пространственным мышлением. Напротив, человек может иметь высокий IQ благодаря феноменальным способностям лишь в одной сфере (например, гениальный математик, не способный связать двух слов). Так как высокотехнологичная среда заставляет нас смотреть на мир через «научную оптику», в 20 веке мы наблюдали инфляцию IQ-баллов за счёт абстрактного мышления, которая маскировала падение общего интеллекта. Достигнув предела, который может дать интеллекту среда, падение в g, чья наследуемость составляет до 80% для взрослых, стало отражаться даже на IQ-тестах.
Почему же падает g? Truth hurts: люди с высоким g (то есть относительно богатые и образованные) рожают меньше детей, чем люди с низким (относительно бедные и необразованные). Этот тренд длится (и усугубляется) с… 19 века. В доиндустриальную эпоху высокий интеллект коррелировал с количеством выживших детей, так как жилось несладко: спасали мозги и ресурсы, которые были у умных и богатых. Но с ослаблением влияния церкви (которая говорила всем плодиться), общим ростом богатства, улучшениями в медицине и изобретением эффективной контрацепции это отношение развернулось: в современных обществах человеку, каким бы неприспособленным он ни был, и уже тем более его детям, в прямом смысле не дают умереть, обеспечивая их хотя бы прожиточным минимумом. Результатом таких «благоприятных» условий может быть только «дисгеника», о которой предупреждали прогрессивисты в начале прошлого века, однако, благополучно решившие о ней забыть (как будто моральное осуждение принудительной евгеники в Третьем рейхе как-то отменяет биологические механизмы, которые действуют в популяциях тех видов, где ослабляется давление отбора).
С g тоже есть проблема. Его измеряют при помощи всё тех же IQ-тестов, хотя и с большим вниманием к деталям. Но выход есть. G также коррелирует с многими вещами, которые можно точно измерить: со скоростью реакции, распознаванием цветов, словарным запасом и многими другими объективными факторами. Исследователь интеллекта Майкл Вудли решил проверить все эти показатели и подтвердил вышеупомянутые тренды: в Викторианскую эпоху люди обладали лучшей реакцией, лучше распознавали оттенки и обладали бóльшим словарным запасом. Кроме того, в своём исследовании «The social and scientific temporal correlates of genotypic intelligence and the Flynn effect» он сравнил график инноваций Хюбнера с предположительным историческим g и выяснил, что существует прямая связь между ростом интеллекта и научно-техническим прогрессом: рост вплоть до середины 19 века и последующий спад, который мы наблюдаем сегодня.
Все эти удручающие тренды не перечёркивают надежды на прогресс, технологическую сингулярность или создание искусственного интеллекта, который, появившись на свет, уже не будет нуждаться в человеческих мозгах. Однако, всё это заставляет задуматься над тем, возможна ли вечная или хотя бы продолжительная борьба с энтропией. Несколько сотен лет назад европейский «фаустовский» дух поверил в поступательное движение от темноты к свету и навязал своё виденье всему миру. А что если это всего лишь излишняя самоуверенность? Хотя великие цивилизации прошлого не могли и мечтать о знаниях, богатстве и военной мощи сегодняшних стран третьего мира, у них было смиренное понимание того, что всё проходит. История, как и природа, циклична.
4.2 Циклы
Хотя современный человек до последнего времени воспринимал смысл известной ему истории как эволюцию и превозносил его в этом качестве, исповедуемая традиционным человеком истина является совершенно противоположной. Во всех древних свидетельствах традиционного человечества можно найти, в той или иной форме, мысль о регрессе, об упадке.
(Юлиус Эвола)
В разгар Второй мировой войны Карл Поппер написал книгу «Открытое общество и его враги». В ней он отстаивает мысль, что либеральная демократия предпочтительнее фашизма и коммунизма. Там же он критикует историцистов Маркса, Гегеля и… Платона?! С точки зрения Поппера, Платон тоже был историцистом, потому что считал вырождение и распад социального порядка тенденцией, которую очень трудно замедлить, и уж тем более — обратить вспять. Цитата из книги:
Платоновская теория форм или идей указывает определённое направление в развитии текучего мира. Она подводит нас к закону, согласно которому приверженность вещей к разложению в этом мире непрерывно возрастает. Это не жёсткий закон универсально возрастающего процесса разложения. Правильнее было бы сказать, что это — закон возрастания склонности к разложению. Иначе говоря, опасность или вероятность разложения возрастает, но не исключается возможность и чрезвычайно редких движений в обратном направлении.
В свете того, что Поппер говорит о мыслителях, принимающих тенденции за законы, это утверждение более чем странно. Получается тогда, что сам Поппер историцист! В конце концов, разве его «Открытое общество» не является предупреждением об опасности разложения демократических принципов, ведущего к тирании и тоталитаризму? Ведь если бы не было «тенденции к разложению» определённых практик и институтов, не было бы смысла защищать их в своей книге. Думаю, сам Поппер вынужден был бы согласиться, что любое общество основано на определённых принципах (или идеях), которые нужно защищать от деградации и внешних посягательств. Это могут быть традиции, неприкосновенность частной собственности, права человека или другие конструкты, обеспечивающие сохранение и воспроизводство общественного порядка. Без них будет править анархия — до тех пор пока не появятся новые (или обновлённые) принципы, которые точно так же нужно будет защищать.
Также примечательна яростная критика, граничащая с моральным осуждением, которую Поппер направляет против аристократического общества Платона, чей идеал — это консервация существующего порядка. Примечательна, потому что она говорит нам больше о Поппере, чем о Платоне. Ведь «система сдерживания», недоверие к культурным и технологическим инновациям, чётко выстроенная иерархия и этноцентризм характеризовали большинство традиционных обществ, многие из которых существовали на протяжении не одной тысячи лет. Следовательно, эти практики, схожие в разных культурах, не связанных генетически и географически, были адаптивны. Они были чем-то вроде крыльев или панцирей, которые возникали даже у животных, принадлежащих к разным классам. В этом смысле было бы полезным взглянуть на работы философов вроде Юлиуса Эволы через оптику социобиологии. То, что традиционалисты отвергали теорию эволюции и считали, что восхождением или упадком цивилизаций управляют трансцендентные принципы, а не «профанная биология», значения не имеет. Идеология или религиозная картина мира вовсе не обязана отражать объективное состояние вещей. Она есть мем, способствующий выживанию генов.
А вот подход поступательных социальных реформ, за которые ратует Поппер, — во-первых, не прошёл проверку временем, и во-вторых, является уникальным событием. Чувствуете необдуманную рискованность предприятия? Да, Поппер был прав, критикуя своих современников, когда те, вслед за классическими философами, пытались открыть законы восхождения и падения цивилизаций. Но это всего лишь спор об определениях. Группы людей, связанные общей историей, которых Шпенглер и Тойнби называли великими цивилизациями, действительно оказались не вечны. Как и любые другие объекты.
Мы могли бы задрать нос и сказать, что современную технологическую цивилизацию злой рок обойдёт. Но как насчёт данных по постепенному снижению уровня интеллекта населения Земли, вызванное ослаблением давление отбора? Как насчёт реальной возможности научно-технической деградации, которая пока что скрыта за достижениями предыдущих веков? Вполне возможно, что «цивилизационные циклы» заложены в самих механизмах эволюции аграрного и индустриального общества, которые накапливают богатство, ослабляют приспособленность своих популяций и погибают, неспособные сохранять его в прежнем виде. Если это так, тогда мы не застрахованы от участи наших предшественников. Наша уникальность состоит лишь в том, что нам придётся падать с куда большей высоты…
