Этвуд и Уэльбек. Два взгляда на антиутопию
Антиутопии пишут, чтобы покритиковать текущее положение дел, усмотреть пугающие тренды или рискнуть предсказать будущее. Хорошая антиутопия содержит все три элемента, которые плавно развёртываются во времени и пространстве один за другим. Сначала эти предостережения кажутся не более чем обрывками ночных кошмаров, которые благополучно забываются наутро. Но пугающая притягательность антиутопии в том, что с годами кошмар не развеивается, а материализуется. Книга становится актуальнее — будто писатель смог открыть некий космический закон, позволяющий просчитать дальнейшее развитие событий.
Двадцатый век дал нам много поводов писать и читать подобную литературу, но эти антиутопии были особого типа. В их описаниях угадывались тоталитарные системы с высокотехнологическими средствами контроля над населением, хладнокровно-рациональной элитой и секулярной идеологией. Когда Замятин, Хаксли и Оруэлл писали свои шедевры, им и в голову прийти не могло, что можно помыслить антиутопию другого толка. Оно и понятно — в то время правительства разной степени кровожадности старались выковать сверхчеловека, окончательно порвавшего со своим прошлым.
Авторы, о которых мы сегодня поговорим, предчувствуют нечто иное. Маргарет Этвуд и Мишель Уэльбек пишут про водворение теократии в современных светских государствах. Оба пишут о разном, по-разному и придерживаются разных взглядов. Поэтому будет интересно посмотреть, как именно они видят ужасное будущее Америки и Франции, и как они его оценивают.
Текст и контекст
Сперва проясним содержание книг и контекст, в котором их писали. Роман Маргарет Этвуд «Рассказ служанки» вышел в 1985 году. На написание книги писательницу вдохновили исламская революция в Иране и движение «Христианских правых» в США. Сама Этвуд не считала, что пишет антиутопию, ведь религиозный фундаментализм давно пустил корни в Америке. По её словам, если эти люди придут к власти, порядки из «Рассказа служанки» станут реальностью.
В книге Этвуд религиозные фанатики устанавливают военно-теократическую диктатуру на территории США. Они закрывают СМИ, преследуют иноверцев, делят людей на касты, но главное — порабощают большое количество фертильных женщин ссылаясь на то, что те нарушили закон не существующей на тот момент теократии. Их распределяют между влиятельными «командорами», чтобы повысить рождаемость, ведь их жёны бесплодны. «Служанки» — ценный и редкий ресурс, поэтому их контролируют военные и «тётки» — зрелые женщины, которые наставляют служанок принимать и любить режим. Главную героиню, Фредову, поймали, когда она со своей семьёй пыталась сбежать в Канаду. Она живёт в семье очередного командора и с горечью вспоминает времена свободных нравов.
«Покорность» Мишеля Уэльбека — относительно свежая книга. В 2015 году скорое превращение Франции в теократию уже не звучало как фантастика. Особенно жуткой эту книгу делает тот факт, что по сюжету «Мусульманское братство» приходит к власти демократическим путём. Их победа и консервативная повестка не вызывают особого сопротивления, к тому же исламское правительство эффективно борется с безработицей, преступностью и другими наболевшими проблемами. Главный герой, Франсуа, одинокий и несчастный университетский профессор, наблюдает за происходящим со смесью опасения и любопытства. Ислам начинает казаться ему выходом из экзистенциального кризиса.
Получается, в «Рассказе служанки» всем заправляет фундаменталистская хунта, а в «Покорности» — мусульманский кандидат, который победил на выборах. Несмотря на принципиальные различия, у этих событий должны быть общие условия, которые привели к больши́м переменам в гипотетических США и Франции. Здесь есть два момента: сексуальная революция и демография. О них мы и поговорим.
Два взгляда на сексуальную революцию
Человеческий разум и контроль над природой, расширяя набор средств удовлетворения человеческих потребностей без огромных трудовых затрат, ослабляют нужду и тем самым постепенно лишают институционализированное подавление того предлога, в котором испокон веков оно находило своё оправдание.
(Герберт Маркузе)
Старики во все времена критиковали молодых за то, что те живут неправильно… то есть так, как раньше жить было не принято. Обыкновенное брюзжание. Но не будем списывать динозавров со счетов — в их словах может быть доля правды. Поколения удаляются от «идеала должного образа жизни» с определённой скоростью, которую можно измерить. В основном, это процесс «контролируемого распада», но бывают и аномалии. Сексуальная революция, которая началась в конце 60-х в США и распространилась дальше по другим западным странам, была именно такой аномалией.
Позитивные стороны сексуальной революции всем известны: человек сам решает, как ему распоряжаться своим телом, кого любить, с какой частотой и продолжительностью. Но есть вещи, о которых предпочитают не вспоминать: с тех пор люди реже заводят семью, чаще разводятся, растят детей в неполных семьях. Естественно, это влияет на психическое здоровье и финансовое положение людей, которые не могут найти постоянного партнёра на «сексуальном рынке», матерей-одиночек и их детей. На макроуровне изменения захватывают общество в целом, потому что основные производители социального капитала, крепкие семьи, дают трещину. По иронии судьбы, индивидуальная свобода ведёт к атомизации.
Примечательно то, что герои Этвуд и Уэльбека — дети поколения сексуальной революции. Мать служанки Фредовы была радикальной феминисткой, которая растила дочь сама, продолжая заниматься активизмом. Что до родителей университетского профессора Франсуа, то его занятой отец и депрессивная мать перестали общаться с сыном, как только тот уехал учиться в Париж. Получается, перед приходом к власти религиозных правительств, оба персонажа жили в мире, где либеральные нравы достались им от родителей по наследству.
Персонажи Этвуд и Уэльбека воспринимают жизнь до религиозного переворота по-разному. Для Франсуа современность не сулит ничего, кроме потребления, скуки и одинокой старости. Академические успехи позади, стандартизированные романы повергают в отчаяние, а политика не вызывает ничего, кроме ироничной ухмылки. Приходится спасаться алкоголем и доставкой блюд восточной кухни. Это безысходное, бесконечно тянущееся настоящее, за которое вряд ли захочется умереть.
Напротив, для Фредовы времена свободы являются предметом ностальгии. Она с нежностью вспоминает откровенную одежду, несерьёзные отношения, плотские удовольствия. Тогда постфеминисткий образ жизни воспринимался как должное: героиня совмещала работу и семью, муж готовил в свободное время. Похоже, они рано расслабились, зря подшучивали над её матерью-феминисткой, чей неутихающий эмансипационный запал казался молодой семье алармистским и старомодным.
В общем, перед нами два взгляда на сексуальную революцию. Этвуд видит в либерализации прогресс, который нужно ценить и оберегать от посягательств «дикарей». Уэльбеку же современность представляется зимой западной цивилизации, не находящей оправдания для собственного существования. Её эстафету должна принять молодая культура — активная и целеустремлённая.
Невидимая рука истории: демография
Ничтожна та жизнь, в которой не клокочет великая страсть к расширению своих границ.
(Хосе Ортега-и-Гассет)
У первого мира (да и у нас тоже) есть серьёзная проблема: с каждым годом местные всё меньше хотят иметь детей. Подобные тенденции принято объяснять экономическими факторами: бедностью, неравенством, неуверенностью в завтрашнем дне. Но ситуация немного сложнее.
В 2010 году вышла книга «Shall the Religious Inherit the Earth? Demography and Politics in the Twenty-First Century». Её автор, политолог Эрик Кауфман, разбивает снижение рождаемости в развитых странах на два периода. Первый демографический переход характеризуют: диверсификация экономики, переезд значительной части населения в города и снижение детской смертности. В новых условиях иметь большие семьи становится невыгодно — ребёнок теперь не рабочие руки в огороде, а долгосрочный проект, требующий значительных капиталовложений. Первый демографический переход происходит с опозданием, постепенно — людям нужно время, чтобы пересмотреть свои репродуктивные стратегии. Но даже после таких серьёзных изменений рождаемость держится выше уровня воспроизводства (больше двух детей на каждую женщину репродуктивного возраста).
Второй демографический переход происходит в 60-е годы прошлого века. Рождаемость падает ниже уровня воспроизводства, но, говорит Кауфман, причины тому нужно искать не в экономике, а в культуре. Ценности, некогда исповедуемые прогрессивными элитами, наконец-то достигают широкой общественности. Вот как Кауфман описывает то, как обстоят дела сегодня:
Секулярный индивидуализм воспевает самореализацию и гендерное равенство, при этом осуждая традиции и групповые обязательства. Сегодня молодым людям говорят не спешить заводить семью — продвигайтесь по карьерной лестнице, путешествуйте, расширяйте свой кругозор, ищите «правильного» человека. У такого подхода есть одно но: это существенно снижает рождаемость.
Однако либерализация нравов не действует на всех одинаково. Кауфман приводит пример многочисленных фундаменталистских сект в США и в меньшей степени в Европе, а также иммигрантов-мусульман в Европе и меньше — в США. Фундаменталисты — это особый тип религиозных людей, которых характеризуют: традиционные гендерные роли, очень высокая фертильность, эндогамия (брак с людьми того же вероисповедания), частичное или полное отделение сообщества от окружающего мира. Иммигранты-мусульмане придерживаются той же тактики, пускай и с меньшей интенсивностью. Отгородившись от секуляризма, мусульмане в Европе и христиане-фундаменталисты в США активно сопротивляются либерализации нравов, рожают больше детей, чем атеисты и умеренные верующие, а ещё успешнее других передают религию последующим поколениям. Преимущество в фертильности остаётся, даже если учесть уровень достатка и образования. Кауфман говорит, что вопреки оптимистическим прогнозам «новых атеистов»:
Неспособный завоевать Запад извне, религиозный фундаментализм может прийти к власти постепенно, на протяжении поколений — изнутри. Демографическое противоречие либерализма заключается в том, что право не размножаться ведёт к исчезновению этой идеологии.
Вернёмся к нашим писателям. То, что у Этвуд фундаменталисты приходят к власти насильственным, а у Уэльбека — демократическим путём, не имеет значения. Шариат остаётся шариатом, даже если за него проголосовало большинство. Общее, что удалось изобразить обоим авторам — это предчувствие некой могущественной силы, которой придётся покориться.
Романтизм и цинизм
Как правило, когда нерешительная, податливая, релятивистская культура встречается с культурой уверенной, непреклонной и связанной общими доктринами, именно первая меняется под влиянием второй.
(Кристофер Колдуэлл)
Мы уже говорили о том, что герои Этвуд и Уэльбека оценивают перспективу «религиозного перерождения» Запада по-разному. Служанка Фредова страдает и возмущается, университетский профессор Франсуа — сомневается и взвешивает за и против. Их позиции можно условно назвать романтический либерализм и цинический консерватизм.
Характеристику человека с романтическими воззрениями мы возьмём у историка идей Исайи Берлина. В курсе лекций 1965-го года он выделяет несколько вещей, которые романтики ставят во главу угла: уникальность личности, возможность самостоятельно принимать решения, неприятие авторитетов и «порядка» в общем смысле этого слова. Забавно, что Берлин прочитал лекции о романтизме именно в то время, когда эти ценности перестали быть привилегией элит и контркультурщиков, став достоянием масс.
Так почему же романтический либерализм? У Фредовы отнимают главную ценность романтика — автономию и свободу выбора. Героиня оказывается заложницей тиранически-патерналистского государства, где личную инициативу заменяет беспрекословное подчинение коллективным нормам и авторитетам. Напротив, Франсуа после обдумывания длинной в книгу приходит к выводу, что секулярный либерализм не в состоянии гарантировать стабильности и воспроизводства достойного социального уклада. Гедонист и индивидуалист, не верящий ни в Бога, ни в человека — он осознанно выбирает ислам как единственную рациональную альтернативу. Это цинический консерватизм.
Ещё в секулярной Франции герой Уэльбека праздно рассуждает о преимуществах патриархата. Но после знакомства с новым коллегой, специалистом по философии Рене Генона, начинает думать об этом всерьёз. Обаятельный «правый интеллектуал» рассказывает Франсуа о преимуществах религиозности при естественном отборе, евгенической стороне полигамии и «реализме» исламской философии. Мол, с точки зрения мусульман, мир — это совершенное творение, подчиняющееся божественным законам. Эти-то люди уж точно «наведут порядок» в хаотичной жизни расхлябанных европейцев.
Любопытно то, что в романе Этвуд тоже звучат голоса цинического консерватизма. Командор, через которого Фредова достаёт редкие вещи из «старого мира», нахваливает половую сегрегацию, договорные браки и равное распределение половых партнёров. Так же как и герои Уэльбека, он говорит о патриархате как о прагматической структуре, отлаженной системе, органическом образовании, которое работает по законам Природы. Слово «природа» из уст консерваторов звучит как невежество, шутка или оскорбление. Думаю, нужно прояснить, что они под этим словом имеют в виду и почему на них обижаются.
Кто идёт против природы?
Консерватор это тот, кто верит в существование естественного порядка [natural order], естественного положения дел, которое соответствует естественным явлениям природы и человека. Этот естественный порядок нарушается и может быть нарушен несчастными случаями и аномалиями: землетрясениями и ураганами, болезнями, вредителями, монстрами и животными, двуглавыми лошадьми или четвероногими людьми, калеками и идиотами, а также войнами, завоеваниями и тиранией. Но нетрудно отличить нормальное от аномального, существенное от случайного. Немного абстракции удаляет весь беспорядок и позволяет почти каждому «увидеть», что соответствует природе вещей, а что нет. Более того, естественное положение в то же время самое устойчивое положение дел из всех возможных. Естественный порядок старинный и всегда один и тот же (изменяются только аномалии и происшествия), поэтому он может быть признан нами везде и всегда.
(Ганс-Герман Хоппе)
До сих пор в кухонных спорах можно услышать аргумент против гомосексуальности или зоофилии, мол, эти практики «противоестествены». В ответ на это юные натуралисты зачитывают длинный список диких и одомашненных животных, замеченных в подобном поведении — смотрите, что они в естественной среде вытворяют! Проблема таких разговоров в том, что спорящие говорят о природе сексуальных отношений в различных терминах — нормативных и дескриптивных соответственно.
Когда консерватор говорит о «естественном положении дел», он подразумевает не то, как что-то устроено, а то, как должно быть устроено. Ему прекрасно известно, что в дикой природе происходят всякие безобразия. Но как раз для того, чтобы хотя бы ненадолго подняться над животным состоянием, человеку нужны определённые нормы поведения. Консерватору не нужно выдумывать такие нормы, создавать собственные ценности — это слишком рискованно. Он просто берёт модель, проверенную временем — то, что «работает». Порой такой подход может привести к гибели его сообщества, например, в случае нежелания осваивать новые технологии. Тем не менее, сегодня культурный консерватизм имеет массу преимуществ перед либерализмом, особенно в тех обществах, где коллективное самоубийство выдаётся за «прогресс».
Нормативное понимание «природы» не стоит путать с медицинской нормой, то есть с состоянием отдельного организма, который функционирует без нарушений. Консерватора интересует не индивид в вакууме, а то, как он взаимодействует с другими. Из этой системы связей и выстраивается структура здорового сообщества, способного поддерживать, прививать и воспроизводить те нормы, благодаря которым оно существует. Короче говоря, в данном случае естественный порядок — это моральный порядок (moral order), где нравственное поведение в силу его ценности возводится в закон Природы. Общество, которое нарушает этот закон, в перспективе обрекает себя на аномию.
Ясное дело, такая картина мира не устраивает либералов. Ранее я намеренно отнёс их к романтикам, ведь либерал так же хочет освободить индивида от пут различных обязательств и дать ему возможность преследовать счастье любыми доступными способами. В душе он романтик, а потому всем своим нутром ненавидит строгие правила, иерархические структуры, в общем — порядок.
Когда мы сравниваем «Рассказ служанки» и «Покорность», мы сравниваем два противоположных мировоззрения. Этвуд защищает такие ценности, как равноправие, свободу от принуждения и неприятие насилия. Уэльбек же смотрит на либеральный проект с ухмылкой, но не потому что эти ценности никуда не годятся, а потому что их недостаточно. Людям нужно то, что будет их объединять: общие святыни, авторитеты и обязательства. Truth hurts, но так уж это работает. Мужчина, что желает вам зла, лучше, чем женщина, что желает вам добра.
