Роберт Пёрсиг. Классики и романтики
Прошлый текст был про два взгляда на вещи: прагматика и романтика. Эта тема долго меня волнует, поэтому решил её развить. Ведь раскол-то существенный. Здесь не будет шуток про физиков и лириков, технарей и гуманитариев. Вместо этого обратимся к Роберту Пёрсигу и его книге «Дзен и искусство ухода за мотоциклом». Он предлагает интересную классификацию по теме.
В этой книге отец с сыном колесят по Америке на мотоцикле. Компанию им составляет творческая пара: музыканты и любители абстрактного искусства. Сам рассказчик — их полная противоположность; он составляет технические инструкции и любит копаться в мотоцикле. Автор книги предпринимает амбициозную задачу «починить» западное сознание, примирив два подхода к жизни, которые он называет классическим и романтическим. Удалось ли Пёрсигу разрешить противоречия — отдельный вопрос. Мы же остановимся на классиках да романтиках и немного разовъём эту тему.
Классики и романтики
На протяжении всей книги автор показывает нам различия в мышлении этих двух групп людей. Мировоззрение его творческих друзей, Джона и Сильвии, даёт рассказчику пищу для размышлений во время долгих переездов. Ими будут представлены романтики, которых автор-классик поначалу не может понять.
Конфликт возникает за разговором об уходе за мотоциклом. Когда рассказчик пытается обсудить эту тему с Джоном, тот мысленно дистанцируется. Обсуждение работы двигателя, функции деталей, возникновения неполадок будто бы причиняет ему физическую боль. Когда мотоцикл не заводится, Джон приходит в ярость, ведь он не знает (и не хочет знать), что с этим делать. Пёрсиг иронично подмечает, что его друзья используют технику (мотоцикл), для того чтобы сбежать от техники (цивилизации). Почему же так происходит?
Пёрсиг считает, что главная проблема романтика Джона в том, что он ни в чём не хочет разбираться, пытается попасть в струю без какого-либо предварительного рационального размышления. Суть романтического подхода можно описать несколькими пунктами: акцент на вдохновении, воображении и интуиции, недоверие к рассудку и правилам, предпочтение чувств фактам. Вот абзац из книги:
[Джон] существует в совершенно иной плоскости, которая в значительной степени была в основе культурных перемен шестидесятых годов, и сейчас переживает процесс преобразования всего мировоззрения нации на жизнь. В результате возник «разрыв поколений». Из этого выросли понятия «битник» и «хиппи». И теперь очевидно, что эта плоскость не просто дань моде, которая пройдёт на будущий год или ещё через год. Она сохранится, потому что это очень серьёзный и важный подход к жизни, хотя кажется, что он несовместим с разумом, порядком и ответственностью.
По последней фразе автора можно догадаться, что же такое классический подход. Человеку такого склада ума комфортно полагаться на правила и законы, потому что они делают жизнь более понятной и предсказуемой. Точность, прямолинейность, безэмоциональность — благодаря этим качествам классик отремонтирует мотоцикл, проанализирует рынок недвижимости, проведёт операцию на сердце. В общем, разберётся, по какому принципу работает та или иная система. Пёрсиг называет такой подход классическим, потому что впервые он возникает у древнегреческих философов. В Средневековье аналитическую мысль «переоткрывают» схоласты, а после оттачивают учёные и философы эпохи Возрождения. Подход, который делит мир на состовляющие, изучает их взаимосвязь и место в иерархии, лежит в основе западного мышления.
Акция и реакция
Историк идей Исайя Берлин интересовался романтизмом всю свою жизнь. Так как его не устраивало то, что о романтиках говорили другие исследователи, он решил заняться этим делом сам. Лекции о романтизме вошли в цикл его работ о «противниках Просвещения». Удивительно, но его характеристика мыслителей эпохи Просвещения и романтической реакции полностью совпадает с классиками и романтиками у Пёрсига.
По Берлину, мировоззрение эпохи Просвещения строилась на нескольких утверждениях: на все вопросы есть ответ, знание можно передать другим, ответы не должны противоречить друг другу. Эта философия смотрит на мир как на пазл, который можно решить, каким бы сложным он не казался. Просвещение — это вера в знание, логику и разум, применяя которые можно прийти к светлому будущему.
Романтики, в свою очередь, протестовали против универсальных законов и навязанных правил. Человек — это художник, который сам создаёт себе ценности, цели и картину мира. Ему следует руководствоваться внутренним чувством, а не опытом, мнениями и инструкциями других людей. Короче, романтизм стремится освободить индивида от всего, что сдерживает его, будь то обычай, разум или закон притяжения. А теперь прочитайте, как Берлин описывает мир науки, и вы поймёте, почему романтики его так ненавидят.
Суть этого взгляда заключается в том, что существует набор фактов, которым мы должны «подчиниться». Наука — это подчинение, ведь её определяет природа вещей, скрупулёзное внимание к тому, что есть, следование фактам, понимание, знание, адаптация.
Если учесть дисциплину, аскетизм и готовность служить высшему принципу, Просвещение начинает напоминать враждебный ему институт — Церковь. Заменяем Бога Истиной, а монахов учёными, живём не по заповедям, а по законам Разума, и вуаля — ваш перекрашенный поезд идёт по тем же метафизическим рельсам. Недаром Пёрсиг противопоставляет романтический подход всей западной метафизической традиции, а не одному лишь Просвещению.
Тёмные века и Просвещение
Так вот, Джон и Сильвия бегут от цивилизации, построенной на абстрактных рациональных принципах. Эта «машина» настолько развилась и усложнилась, что превратила человека в винтик, приписав ему конкретную функцию, лишив его свободы выбора. Сам рассказчик находит впечатление своих друзей вполне обоснованным:
К такому впечатлению не так уж трудно придти. Пройдитесь по промышленному району большого города, и там-то всё оно и есть, эта техника. Она окружена высокими заборами с колючей проволокой, закрытые ворота, таблички «Посторонним вход воспрещён», а за ними сквозь дымный воздух просматриваются уродливые странные очертания из металла и кирпича, назначение которых неизвестно, а хозяев никогда не видать. Непонятно, для чего это всё, зачем оно здесь — никто не скажет, и ты лишь чувствуешь себя отчуждённым и посторонним, как будто тебе здесь не место. Тот, кто владеет всем этим, кто понимает это, — тому ты здесь не нужен. И вся эта техника некоторым образом превратила тебя в чужака на своей собственной земле. Сам её вид, её формы и таинственность гласят: «Убирайся прочь». Тебе известно, что где-то этому есть объяснение, и то, что здесь делается, несомненно, каким-то косвенным путём служит человечеству, но ты этого не видишь. Ты видишь только таблички «Посторонним в…» и «Не входить», а не что-либо полезное людям, ты видишь людишек как муравьёв, которые служат этим странным, непостижимым формам. И тогда думаешь, если бы ты был частью этого, если бы ты не был здесь чужаком, то был бы просто ещё одним муравьём, обслуживающим эти формы. И в конечном итоге возникает чувство враждебности, и мне кажется, что необъяснимое иначе отношение к этому Джона и Сильвии всё-таки связано с этим. Всё, что связано с клапанами, валами и ключами, — это часть дегуманизированного мира, и они просто не хотят думать о нём. Они не хотят с ним связываться.
Как бы мы не ценили блага и комфорт, которые приносит цивилизация, Джона и Сильвию можно понять. Этически и эстетически. Мир техники не соразмерен своему создателю, оторван от жизни, он работает по своим собственным непостижимым законам и навязывает их окружающим. По крайней мере, так может показаться недовольным и «непосвящённым». Но как это произошло? Неужели промышленная революция с бухты-барахты родилась в умах предприимчивых капиталистов?
В своей книге «Technics and Civilization» Льюис Мамфорд отстаивает иную точку зрения. Социолог утверждает, что корни промышленной революции нужно искать не в лаборатории, корпорации, гильдии, бухгалтерии, а в монастыре. Чтобы европейское общество заработало, как слаженный механизм, его нужно было к этому подготовить. Этой организующей силой стали часы, изобретение, которым активно пользовались монахи, дабы ужесточить распорядок и усмирить «животные инстинкты». Вскоре любовь к порядку и регламентации всех сфер жизни подхватили средневековые города, развивающие коммерцию.
Но недостаточно было заменить органические биоритмы механическими — должна была произойти перемена в миропонимании. Чтобы «одушевлённую» природу, наполненную добрыми и злыми силами, можно было разобрать на составляющие и заставить работать на себя, её нужно было «умертвить», как подопытную лягушку. Мамфорд пишет:
Анимизм был вытеснен чувством всемогущества единого Духа, очищен от всего животного и человеческого. Бог создал упорядоченный мир, где преобладал его закон. Может, его деяния и были непостижимы, но никак не произвольны. Поэтому обязанностью духовной жизни стало покорное принятие путей Господних и мира, который он сотворил. В то время как средневековое миропонимание было суеверным, метафизические доктрины схоластов были, по сути, анти-анимистическими. Материя стала миром Бога, а не человека, и только Церковь служила звеном между человеком и Абсолютом.
Получается, христианство поспособствовало развитию механистического понимания мира, подхваченное позже Бэконом, Галилеем и другими. Это позволило человеку возыметь небывалую власть над природой, но в то же время порвало органическую связь между ними, окончательно отделив субъект от объекта. Теперь из мира постепенно испарялась жизнь, а её место занимала закономерная система, застывшая абстракция, «сила смерти» — техника.
Аполлон и Дионис
Разящую критику цивилизации сегодня можно услышать из каждого угла. Упрёками наполнены политическая риторика, реклама, поп-культура и даже дружеская беседа. Кажется, всё, что считалось полезным или хотя бы нейтральным, теперь подлежит процессу «деконструкции». Пёрсиг обращает наше внимание на битников и хиппи, но само наименование «романтики» указывает на более ранний период. Все нынешние движения, которые считают радикалов 60-х своими учителями, на самом деле продолжают войну против главенства Разума, начатую романтиками в 18 веке. Пёрсиг посвящает целую книгу вопросу, почему значительная часть человечества не принимает Разум и его порождение, технику. Пока я пытался разобраться в его рассуждениях, мне попалась следующая цитата автора:
В некоторой степени романтическое осуждение рациональности проистекает из исключительной эффективности рациональности в выводе человека из первобытного состояния. Это настолько мощный, доминирующий над всем аргумент цивилизованного человека, что он заслонил собой всё, даже самого человека. В этом источник неудовлетворённости.
Тут невольно вспоминается выражение Фридриха Ницше — ресентимент. Оно означает чувство неполноценности, которое побуждает «раба» переворачивать с ног на голову ценности «господина». По Ницше, примером ресентимента была христианская этика, прославляющая бедных, бессильных, больных и незнатных. Она была реакцией рабов на ценности господ — благородных и могущественных. То, что богатый язычник почитал за добродетель, бедный христианин объявил грехом, дабы самоутвердиться.
Предлагаю применить понятие ресентимента не к морали, а к сознанию исторического периода. Просвещение, преисполненное жизненных сил, ринулось раскрывать законы природы и подчинять её своей власти, попутно изменяя мир до неузнаваемости. Естественно, это не понравилось людям, которые не могли похвастаться осязаемыми достижениями культуры, науки и экономики. Вывернув наизнанку универсальные и экспансивные ценности Просвещения, романтики открыли свою локальную правду и «ушли вглубь». Так уж сложилось, что господствующие ценности Просвещения исходили из преуспевающих Англии и Франции, а ценности «бедных, но гордых» — из отстающей Германии.
По иронии судьбы, немец, романтик и аристократ духа Ницше сам грешит ресентиментом. Например, в своей первой работе «Рождение трагедии из духа музыки, или Эллинство и пессимизм» философ превозносит анархическое дионисийское начало, принижает иерархический порядок аполлонического и брызжет ядом на Сократа, за то что тот сделал знание величайшей добродетелью. Там же он мечтает об обожествлении всего наличного, примирении природы и человека, слиянии с миром, вместо разделения на субъект и объект. Романтический ресентимент к Логосу, Разуму, рациональности — это ключ к пониманию того, почему Ницше так любят как правые, так и левые. Критика технологической цивилизации от Хайдеггера до Адорно — это печальный вздох романтика, глядящего на жестокое и неумолимое расколдовывание мира.
Мужское и женское
Пёрсиг говорит, что мы реагируем на окружающую среду, изобретая аналогии. Тысячи лет они нагромождаются одна на другую, формируя то, что мы называем реальностью. Из мифа вырастает Логос, из иррационального мышления рациональное, из хаоса порядок. Как правило, древние мифологии наделяют хаос женскими чертами, а порядок — мужскими. По такой логике творческое недифференцированное начало (природа) порождает нечто отличное и самостоятельное (культуру). Нет надобности искать в истории тот самый момент, когда обезьяна стала человеком, так как подобные перемены происходят постепенно. Смысл любой таксономии в том, чтобы разбить действительность на понятные куски информации, у которых будет некая предсказательная сила.
Изучая аутизм, Саймон Барон-Коэн предложил таксономию, которую, как мне кажется, можно рискнуть применить вне сферы клинической психологии. Исследователь выделил две крайности: люди с «мужским мозгом» и «женским мозгом» (male brain, female brain). Первый тип хорошо разбирается в системах и находит закономерности, но не особо обращает внимание на людей и их чувства. Второй тип — мыслит интуитивно, замечает мельчайшие перемены в настроении окружающих, сопереживает их эмоциональному состоянию. В общем, мы имеем дело с «систематиками», которые дружат с предметами (things), и с «эмпатами», которых тянет к людям.
Так вот, если посмотреть на Просвещение и романтическую реакцию через оптику Барона-Коэна, мы увидим борьбу мужского и женского начала. Одни заняты бездушной техникой, другие — душевными людьми. «Великий Отец» превращает природу в собственность, выкачивает из жизни все соки сухими фактами, совершенствует машину смерти. «Великая Мать» любит всех своих детей одинаково, разрушает «искусственные» различия и границы, освобождает от вины, дарует блаженство тем, кто с ней воссоединился. Факты против чувств, систематика против эмпатии.
Из этого можно сделать такой вывод: недовольство цивилизацией имеет женское начало. Не в гендерном, а в философском смысле. Начиная с 18 века все эмансипаторные и прогрессивные движения боролись против «мужских» правил. Буржуазия против традиционной иерархии, социалистические движения против капитализма, женщины и меньшинства против дискриминации, эко-активисты и примитивисты против техники. Взамен они предлагали «женские» добродетели: сострадание, терпимость, справедливость, и безусловную любовь. Ими окрашена сегодня вся прогрессивная повестка.
Как бы мы не любили или ненавидели свободу или порядок, нам следует помнить о том, что они не самоценны. Они выполняют конкретные функции: инкорпорация новых практик и консервация старых. Чтобы общество процветало, оно должно сохранять традиции и принимать инновации, которые будут полезными, и отказываться от традиций и инноваций, которые будут вредными. Но у нас есть одна проблема: несомненная полезность или катастрофическая вредоносность наших коллективных действий даст о себе знать не сразу. Только лишь историк будущего сможет вынести вердикт. Если в будущем будут историки. Или у истории будущее.
